Также в 2014 году Елизарова Людмила Ивановна дала интервью газете “Суоярвский вестник” (№ 30 (8924) от 24 июля 2014. С. 8.):
Родом я из Заонежья. Отец был председателем колхоза. В семье родилось десять детей, в живых осталось пятеро. Помню, как зимней ночью папа влетел в избу, нас с печки стащил, усадил в сани, чем-то укрыл и отвез в соседнюю деревню. Мама потом говорила, что было это в 1939 году. Отцу, наверное, кто-то сообщил, что его хотят арестовать. Через некоторое время он появился и отправил нас в Пряжу, там заведующим райпо работал его родной брат, а двоюродный был управляющим госбанка.
Мама перед смертью сказала, что спас нас Федор Лаврентьев, который жил рядом с нами в деревне. Он прятал папу почти гол. Из Пряжи, когда началась война, папа перевез нас обратно в деревню, решив, что в Заонежье финны не пойдут, что им там делать. Это было в июне, а в начале июля его взяли на фронт. Под Ленинград. От папы получили только один треугольничек. Он написал, что вряд ли выберется живым из той мясорубки, в которой находился. Потом пришло извещение о смерти: 3 мая 1942 года его не стало. Покоится в братском захоронении на Пискаревском кладбище в Санкт-Петербурге. Фамилия отца есть и на памятнике, установленном в Пряже. Когда война закончилась, я все надеялась, что он вернется. Увижу мужчину коренастого с усами, вроде, папа идет, бегу за ним.
Финны Заонежье все-таки заняли. Сестру мою, 1922 года рождения, сразу забрали под Медвежьегорск окопы рыть, А нас из родной деревни Богомоловская перевезли километров за 50 в деревню Пургино. Поселили в подвальном помещении. Начали финны строить дорогу: прокладывали ее лопатами, ломами да кирками. Взрослых, подростков выгоняли туда на работу. Меня, восьмилетнюю, оставили с новорожденным племянником.
На каждого работающего давали черпак клейстера, сваренного из испорченной муки. Я получала на своих четыре черпака. С малышом на плече, держу его за ноги, головка болтается, каждый день ходила в деревушку Комлево за едой, которую называли пурой. Ее готовили в котле, вытащенном из бани. В пуре черви белые плавали. Вечером мама вылавливала их, и мы ели этот клейстер. Как-то одна женщина стала кричать, что нас кормят испорченной пищей с червями. На другой день пришел фургон, в него погрузили всю ее семью и увезли в концлагерь в Петрозаводск.
Однажды напротив нашего подвального окошечка остановилась финская кухня. От нее ароматы разносились – голова кружилась. Мы к стеклу прижались, наблюдали, а по щекам слезы текли. Долго повар нас не замечал. А потом как-то поднял голову, посмотрел и пальцем меня поманил. Пока кухня стояла, он выскабливал из котла пригоревшую пищу и отдавал ее мне. Мама говорила, наверное, у него дочка или внучка на меня похожа.
Подружка рассказывала, что они спать не могут от голода. Собирали розовую, белую кашку, щавель ели, чтобы хоть чем-то набить живот. У местных съестное было припасено, но держали для себя. Еще до того как финны начали строить дорогу, поспела земляника. Отправились в лес с сестрой и подругой. У местных там росла картошка, по краям столько ягод! Залезли в чей-то огород, наелись, а вылезли не в ту дырку, углубились в лес и до двух часов ночи, как потом нам сказали, блуждали по лесу: плакали, кричали. Клещей к нам присосалось – петуху клюнуть некогда. Дома мама и тетка снимали с нас. Хорошо, что заразных не попалось. Подошли к озеру, видим, на скале сидит совершенно голая с распущенными волосами женщина. Мы так перепугались. Подумали – ведьма, и обратно в лес. Она нас догнала. Сказала, чтобы шли за ней. Вывела, показала тропинку, по которой идти, и скрылась. Наверное, партизанка была. Я искала ее в мирное время, она ведь в принципе спасла нас, писала в газету, но ни звука в ответ.
После войны рассказывали, как фашисты забили партизана. Подошел тот, оборванный, голодный, к брату старосты, деготь варившему, попросил поесть, тот накормил его, партизан уснул, а он – к брату. Деревню окружили и партизана поймали. В комендатуре русская уборщица работала, так она говорила, что пороли его резиновыми плетками. Прямо в раны сыпали соль и заворачивали в мокрую простыню. Кричал он страшно.
Когда дорогу построили, всю молодежь угнали в лагерь в поселок Матросы на лесозаготовки. Я делала в архив запрос, по документам этот лагерь не значился, а на самом деле он был. О нем упоминает В.С. Лукьянов в своих книгах о концлагерях на территории Карелии. Его тетка в нем была. Там практически все погибли. Вернулась моя сестра и еще несколько девчонок. Погибали от голода, от непосильного труда. У парней, как рассказывала сестра, пухли ноги, руки, чтобы скорей умереть, они бросались на колючую проволоку, часовые расстреливали их. Двоюродному брату удалось сбежать оттуда, так месяц финны вокруг деревни стояли, караулили его. И только он подошел, до матери оставалось каких-то полкилометра, его схватили и насмерть забили в комендатуре.
Осенью 1943 года нас привезли в Великую губу, закрыли в каком-то доме. Утром отправили на пристань. Мы, дети, шли впереди. А мама и старшие сестры задержались. На пристани нас посадили в небольшой буксир и отчалили. Мы так кричали! Думали, нас в Онего выбросят. Вдруг видим, на пристани «маленькие человечки» машут руками – это наши были, финны с хохотом вернулись за нами. Привезли всех в Петрозаводск. Выгрузили. Закрыли в двухэтажном доме. Охрана у двери. Еды никакой. Потом меня и сестру начали все-таки выпускать. Мы бегали в подвал гостиницы «Северная». Там русские работали, давали нам еду, так мы и выжили.
Когда освободили, пешком добрались до Пряжи. Карелам давали карточки, отпускали им продукты, нам, русским, ничего. Замужем за карелом была моя тетка. Когда финны заняли Заонежье, они тетку с ее шестерыми детьми отвезли в Пряжу, лучший дом им выделили. На пропитание мы зарабатывали тем, что всей семье пилили дрова для школы, за что получали марки. Сестра у финнов убирала, еду какую-то приносила. Перед отступлением финны загнали нас в деревню под Пряжу. И дорогу заминировали. Кто пытался уйти, чаще всего подрывался. Мы бегали к центральной дороге и все смотрели, не идут ли наши. И вдруг однажды увидели троих солдат … С ними вернулись в Пряжу.
Муж старшей сестры был пограничником. Перед уходом на войну папа его попросил, чтобы не бросил семью, помог ребят поднять. Он нашел нас в Пряже и перевез в Суоярви, здесь стояла его воинская часть. Нам дали избушку, где сейчас аллея Новосельцева: одна дверь, худые стены, но плита была. В 1945 году до холодов жили в ней. Как только Пряжу освободили, сестру забрали на фронт, войну она закончила в Польше. Была зенитчицей. После демобилизации вернулась в Суоярви.
И после войны голод страшный был.
Потом кто-то козу нам дал, когда коза принесла приплод, молоко появилось. Мама часть молока продавала начальству. За него давали ей сушеную картошку. Мне казалось, что вкуснее этой картошки, распаренной в русской печи, ничего на свете нет.